|
Написал статью: eartist2013
Приглашение к путешествию
Нана Эристави
Приглашение к путешествию
Досыпали в седле.
А очнулись – далекий месяц,
Дымки над домами…
Мацуо Басе
«Я отношусь к творчеству, как к путешествию. Вы когда-нибудь чувствовали страх перед путешествием? Вот так и в творчестве: чем дальше, тем интереснее, потому что каждый день что-то новое. Каждый день не похож на предыдущий и в этом вся прелесть – знать, что завтра ты продолжишь свой путь в бесконечном путешествии своего творчества. Как в детстве – засыпаешь с трепетом, чтобы проснуться и продолжить начатое дело…»
Так говорит о себе талантливый художник Эдуард Абжинов – действительно неутомимый мастер внутреннего путешествия, лукавый философ и автор интереснейшей (и крайне своеобычной для современных российских живописцев) концепции «постоянства в переменчивости». Сам он выражает эту концепцию легко и афористично – впрочем, афористичность высказывания, изрядно напоминающая лукавство дзен-буддистских мудрецов, вообще свойственна Эдуарду, одаренному не только в живописном, но и в литературном отношении, – выражает следующим образом: «У меня нет времени, чтобы торопиться».
И действительно, – к чему бы? Эдуарду преотлично известно: спешащий к намеченной цели (могущей быть сколь угодно благородной и возвышенной, не суть) сплошь и рядом лишается наслаждения как следует рассмотреть то, что находится по обе стороны от него. А в чем – в чем, но в невнимании к деталям Абжинова, этого вдумчивого, прирожденного ценителя «печального очарования мелочей» моно-но авари, упрекнуть не просто трудно – нереально.
Впрочем, начнем с начала – и, для начала же, ознакомим читателя с сухими, так сказать, фактами биографии Эдуарда. Родился он в 1974 году в станице Курчанской Краснодарского края. В жилах его южнорусская кровь самым причудливым образом соединилась с латвийской (и вот это любопытное сочетание надо запомнить сразу, в нем – ключ к пониманию многого в Абжинове). Окончил художественно-графический факультет Кубанского государственного университета (истинную «кузницу кадров» южнорусской школы живописи, подарившую нам целую плеяду по-настоящему одаренных мастеров визуального искусства). В 1997 году переехал в Москву, в 2007 – жил и работал в Калифорнии. Число его неизменно успешных выставок – персональных или групповых – перевалило за 70, причем происходили они не только в нашей стране, но и в Европе и Америке. Работы Абжинова украшают собой галереи и частные коллекции России, Латвии, Белоруссии, Украины, Казахстана, Болгарии, Хорватии, Ирландии, Германии, Голландии, Испании, Франции, Англии, Италии, Швейцарии и США. Его биография – традиционный путь одаренного художника (кстати, склонного также к преподавательской и иллюстраторской деятельности) путь, не то чтобы усыпанный розами, но и чересчур острыми терниями тоже не отмеченный.
Казалось бы, – в чем здесь тайна? Что делает живопись Эдуарда столь загадочной, столь неизменно переменчивой, столь склонной к затейливому внутреннему движению, к непрестанному поиску новых стилистических решений? И все это – при незыблемой, завораживающе красивой тонкости и тщательности рисунка и практически постоянном сохранении «визитной карточки» Эдуарда, его ноу-хау – уникальной смешанной техники, придающей работам поразительную фактурность, заставляющую его работы балансировать на грани между визуальным и пластическим искусством.
А вот здесь все сразу становится совсем не просто. И разгадок, равно важных для понимания особенностей творчества Абжинова, – две.
С одной стороны, как было сказано выше, Эдуарда, хотя и весьма условно, все-таки можно причислять к южнорусской школе живописи – но исключительно в том плане, который ее представителей (совершенно разных в концептуальном и стилистическом отношении) объединяет безоговорочно. Речь идет о постмодернизме, точнее – о колоссальной образованности в области живописного наследия прошлого, понимаемого, разумеется, Абжиновым не как собрание образцов для подражания или копирования, а как нечто живое и субъективное, нечто, с чем художник может и должен вступать в равноценный, равнозначный диалог, а порой даже спорить и полемизировать. Гиперреализм и символизм, кубизм и примитивизм, импрессионизм и экспрессионизм, временами даже фовизм (список можно продолжать еще долго, но не в перечислении суть) – художник отдает должное каждому из этих направлений. Причем, нимало не играя, предельно искренне по отношению как к себе, так и к зрителю, но используемые им выразительные средства имеют отношение лишь к тому, что Абжинову интересно и необходимо визуально выразить именно в данный момент. Истинная концептуальность его стилистической переменчивости как раз в том и заключается, что никакой «сверхконцепции» Эдуард себе не ставит и ставить не собирается (напротив, он достаточно скептически относится к самой идее устоявшегося «творческого почерка» для художника, сплошь и рядом прикрывающего неизменностью средств выражения банальную неготовность к внутреннему движению). И отсюда – ровно шаг до второго ключа к пониманию творческих особенностей Абжинова: он не хочет, не может и не пытается вписывать свои работы в некое «единое живописное сверхпространство». Для него уникальна и самоценна каждая из картин – запечатленный на холсте акт творения, повествующий об определенном отрезке в жизни Абжинова и, в равной мере, окружающего его мира. Трудиться над картиной художник может месяцы – а может написать ее за несколько часов, однако (и тут мы снова вспоминаем о внутренней честности Эдуарда) эмоционально он отдает каждому из своих произведений всегда очень и очень много.
Итак: постмодернистичность, непрерывность свободного общения с творческим наследием прошлого и «сиюминутность» каждого творческого акта, требующего колоссальной внутренней отдачи, но никак не протяженности в концептуальном отношении. Постоянство внутреннего движения, заставляющего художника непрерывно играть с выразительными и стилистическими средствами (сохраняя, при этом, свою «самость» в техническом отношении). Что дальше?
А дальше неплохо бы вернуться к уже упоминавшемуся мною в начале любопытному факту сочетания в Эдуарде совершенно взаимоисключающих начал – южнорусского и латвийского. Не знаю, как уж насчет «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и не встретиться им никогда» (довольно сомнительное утверждение, как представляется автору данной статьи), но то, что практически в каждой из работ Абжинова встречаются и сливаются воедино, без тени искусственности, эмоциональность Юга с рациональной интеллектуальностью Севера, – факт, не требующий вербального подтверждения. Достаточно взглянуть хотя бы на «Девушку с цветком», «Лунную девочку» или «Человека и кошку» – работы, тонкие и изящные в колористическом отношении, нежно-лукавые, одновременно и интеллигентные, и чувственные. Для балтийской ментальности более «традиционны» – в отношении рисунка и композиции – работы иной группы, примерами коей можно назвать «Аквариум», «FISH» и «Свадебный натюрморт» (одна из редких, но всегда великолепных, работ Абжинова, в которых он к своей смешанной технике добавляет еще и коллажные мотивы, уплотняющие фактуру картины до небывалой тактильности). Но именно в них-то колористика становится как раз отчетливо яркой и броской, по-южнорусски эмоционально окрашенной. Неважно, лукаво играет ли Эдуард с постмодернизмом в своих «ретро-работах» – «Странствующие любовники», «Легкость бытия» и «Хрупкость бытия», обращающие внимание зрителя к аспектам искусства 20–30-х годов прошлого века, или, напротив, отчетливо и вкусно «шестидесятнические» «Зона I», «Зона II» , «Зона III» и «Зона IV», а также более или менее примыкающая к ним стилистически, однако сознательно эклектичная в отношении эмоционального центра «Осенняя незнакомка». Неважно, мифологичны ли его почти хтонические в своей дуалистической силе образы единства и противостояния мужского и женского начал («Адам и Ева», «Дева и Красный бык»), – рациональное и эмоциональное снова и снова подчиняются единству замысла и исполнения, а сложные и точные технические решения (от колористики до фактуры, от широты и силы мазка до стиля рисунка) помогают максимально точному воплощению этого единства.
Щедрый стилистически, технически и сюжетно, многогранный и переменчивый Абжинов, тем не менее, почти никогда не изменяет себе в одной интереснейшей особенности, делающей его самые разные, на первый взгляд, работы неизменно узнаваемыми. Эмоциональный центр каждой из его картин смещен налево и вниз. Эмоциональный центр может совпадать с центром картины композиционно («Монолог», «Королева натюрморта», «Яблоки для хозяина», причем последняя из работ заодно может служить еще и ярким примером сочетания-слияния «южного» и «северного» начал в живописи Эдуарда), может не совпадать и быть вполне самостоятельным и самодостаточным («Ночь ожиданий», скажем, композиционно отцентрована налево и вверх, «Мужчина и женщина» и «Цветы любви» – строго посередине), а может, как в «Прогулке», «Недотроге» или «Белом всаднике» и вовсе противоречить ему, – неважно. Внимание зрителя неизменно привлечет какая-нибудь мелкая, в общем-то, деталь (опять это внимание Абжинова к мелочам), фрукт ли, намеченный ли абрис предмета, силуэт ли птицы, просто ли красочное пятно, – привлечет не сразу, не вдруг, но зато и «отпустит» очень и очень нескоро.
Рискуя скатиться в метафизику, но, ничуть не противореча зато идее самого художника, можно смело утверждать: женское, плодоносящее, но одновременно и «темное», ведьмовское начало в мире работ Абжинова всегда довлеет над началом мужским – более агрессивным («Белый всадник», «Пан») или более поэтичным и лиричным (прелестные «пост-шагаловские» мальчики, мудрые и ироничные, словно вышедшие из литературной реальности еврейских местечек Шолом-Алейхема, либо, в который раз возвращаясь к прибалтийским корням Эдуарда, из Эфраима Севелы), – но, в любом случае, началом более слабым. Женщина в творчестве художника (исключением является его блистательный автопортрет «Апрель», но исключение это – словно в грамматике, из тех, что только подтверждают правила) неизменно занимает ведущую роль. Женщина – мать («Прогулка»), женщина – стихия («Русалка»), женщина – символ («Весна», «Ночь», «Лунная девочка»), женщина – страсть («Сиреневое свидание», «Август», «Красное полнолуние»), женщина – живое воплощение Инь («Адам и Ева», «Дева и Красный бык», «Подношение») царит в живописном пространстве работ Абжинова, и ее начало далеко не всегда позитивное, если вспомнить, хоть ту же «Ночь» или «Монолог». Но это начало неизменно, тем не менее, представляется ведущим, что с легкостью позволяет вписать Эдуарда не столько уже в российскую, сколько в европейскую вообще и североевропейскую – в частности, современную живопись, с ее мощным феминизмом.
Мотив для Абжинова не просто связан с мотивацией, – он тождествен ей целиком и полностью, и потому мотивы в работах художника неизменно носят дуалистический характер – равно и конкретный, и символический. Мотивы в конкретном отношении – цветы и фрукты, кошки и сосуды, женщины, деревья, окна и рыбы – могут раздваиваться, мультиплицироваться, но в отношении символическом каждый из них уникален и индивидуален. Ему присуща все та же способность к скрытому движению, которая вообще является столь характерной и ведущей для творчества Абжинова, причем неодушевленные предметы в работах художника ничуть не уступают «образностью», «характерностью» предметам одушевленным, к примеру, в «Яблоках для хозяина». И собственно яблоки, и стол, на которых они лежат, и окружающий их сельский дворик – не менее полноправные персонажи картины, чем пес, не упоминая уж веер в руках у героини «Августа» или «Девушки с веером». Занятно, кстати, что всегда предельно искренний в своем творчестве, Абжинов столь часто обращается к образу «сокрытия» или «тайны» – веер, рыба, кошка, плод, хрестоматийная в символическом отношении роза. Впрочем, живописи Эдуарда, с ее сложной, затейливой, не имеющей аналогов техникой, тонкостью рисунка, игрой с ассоциациями и эмоциональной подвижностью, вообще присущ некий оттенок «sub rosa», заведомой интимности, связанной, кстати, и со столь же характерным для него мотивом свидания. А люди сплошь и рядом второстепенны по отношению к предметам, которые они как бы «представляют» зрителю («Три грации» и парные им «Цветы любви», «Мужчина и женщина», «Лунная девочка», «Влюбиться к ноябрю» или «Недотрога»). Так же неизменно подчиняются внутреннему, мотивационному началу и чисто технические решения творческих задач – мазок художника, неизменно скупой и точный, становится то горизонтальным, то (что бывает чаще) диагональным – кстати, диагональ его тоже обычно направлена влево и вниз; фактура то максимально уплотняется, подчеркивается, то, напротив, нивелируется до почти полного отсутствия, необходимого для крупных цветовых плоскостей («К затмению»). Линия, не менее, кстати, точная (Абжинов – превосходный рисовальщик, и еще неизвестно, что первично для него – фактурная уникальность или рисунок) может жестко «вдавливаться» в фактуру полотна («Лунная девочка», «Прогулка», «Триединство» 2009 г), а может, напротив, еле намечаться, как то происходит, к примеру, в «Доме – четырех окнах» или в «Ночи ожиданий». Форма, содержание, угловатость подчеркнуто яркого, почти спектрального колористически кубизма «Вечером зимой» – и сказочная, таинственная округлость загадочных «Сумерек». Заметьте, и та, и другая работа – пейзажи, как, кстати, и «американская» «Напротив света», в которой фантазия смешана с реальностью в самых неожиданных пропорциях – подчинены, хоть этого сразу и не скажешь, четкому единству мироощущения Эдуарда: здесь и сейчас, первично именно это, а выразительные средства – лишь выразительные средства, им надлежит меняться сообразно каждому новому «здесь и сейчас».
Какому же?
А вот на этот вопрос нет ответа ни у нас, ни у самого художника.
« Не начинай, если не хочешь продолжения» (2007 г) – иронично советует самому себе Абжинов, перефразируя одну из любимых своих китайских пословиц: «Не начинай дело, если не можешь его закончить». И речь, заметим мы, идет не о завершении, – вечно подвижному, подобно дзен-буддистским сенсеям, Эдуарду слово «завершение», в общем его понимании, «здесь и сейчас», решительно не близко, – а о продолжении. О процессе… пути, путешествия, не все ли равно?
Важно, что, куда бы ни двигался Эдуард Абжинов, техничный и легкий, непрестанно меняющийся в мелочах и стойкий в главном, он движется от себя – и к себе. И каждая остановка на его дороге – всего лишь одна из граней его таланта.
Нана Эристави
Приглашение к путешествию
Досыпали в седле.
А очнулись – далекий месяц,
Дымки над домами…
Мацуо Басе
«Я отношусь к творчеству, как к путешествию. Вы когда-нибудь чувствовали страх перед путешествием? Вот так и в творчестве: чем дальше, тем интереснее, потому что каждый день что-то новое. Каждый день не похож на предыдущий и в этом вся прелесть – знать, что завтра ты продолжишь свой путь в бесконечном путешествии своего творчества. Как в детстве – засыпаешь с трепетом, чтобы проснуться и продолжить начатое дело…»
Так говорит о себе талантливый художник Эдуард Абжинов – действительно неутомимый мастер внутреннего путешествия, лукавый философ и автор интереснейшей (и крайне своеобычной для современных российских живописцев) концепции «постоянства в переменчивости». Сам он выражает эту концепцию легко и афористично – впрочем, афористичность высказывания, изрядно напоминающая лукавство дзен-буддистских мудрецов, вообще свойственна Эдуарду, одаренному не только в живописном, но и в литературном отношении, – выражает следующим образом: «У меня нет времени, чтобы торопиться».
И действительно, – к чему бы? Эдуарду преотлично известно: спешащий к намеченной цели (могущей быть сколь угодно благородной и возвышенной, не суть) сплошь и рядом лишается наслаждения как следует рассмотреть то, что находится по обе стороны от него. А в чем – в чем, но в невнимании к деталям Абжинова, этого вдумчивого, прирожденного ценителя «печального очарования мелочей» моно-но авари, упрекнуть не просто трудно – нереально.
Впрочем, начнем с начала – и, для начала же, ознакомим читателя с сухими, так сказать, фактами биографии Эдуарда. Родился он в 1974 году в станице Курчанской Краснодарского края. В жилах его южнорусская кровь самым причудливым образом соединилась с латвийской (и вот это любопытное сочетание надо запомнить сразу, в нем – ключ к пониманию многого в Абжинове). Окончил художественно-графический факультет Кубанского государственного университета (истинную «кузницу кадров» южнорусской школы живописи, подарившую нам целую плеяду по-настоящему одаренных мастеров визуального искусства). В 1997 году переехал в Москву, в 2007 – жил и работал в Калифорнии. Число его неизменно успешных выставок – персональных или групповых – перевалило за 70, причем происходили они не только в нашей стране, но и в Европе и Америке. Работы Абжинова украшают собой галереи и частные коллекции России, Латвии, Белоруссии, Украины, Казахстана, Болгарии, Хорватии, Ирландии, Германии, Голландии, Испании, Франции, Англии, Италии, Швейцарии и США. Его биография – традиционный путь одаренного художника (кстати, склонного также к преподавательской и иллюстраторской деятельности) путь, не то чтобы усыпанный розами, но и чересчур острыми терниями тоже не отмеченный.
Казалось бы, – в чем здесь тайна? Что делает живопись Эдуарда столь загадочной, столь неизменно переменчивой, столь склонной к затейливому внутреннему движению, к непрестанному поиску новых стилистических решений? И все это – при незыблемой, завораживающе красивой тонкости и тщательности рисунка и практически постоянном сохранении «визитной карточки» Эдуарда, его ноу-хау – уникальной смешанной техники, придающей работам поразительную фактурность, заставляющую его работы балансировать на грани между визуальным и пластическим искусством.
А вот здесь все сразу становится совсем не просто. И разгадок, равно важных для понимания особенностей творчества Абжинова, – две.
С одной стороны, как было сказано выше, Эдуарда, хотя и весьма условно, все-таки можно причислять к южнорусской школе живописи – но исключительно в том плане, который ее представителей (совершенно разных в концептуальном и стилистическом отношении) объединяет безоговорочно. Речь идет о постмодернизме, точнее – о колоссальной образованности в области живописного наследия прошлого, понимаемого, разумеется, Абжиновым не как собрание образцов для подражания или копирования, а как нечто живое и субъективное, нечто, с чем художник может и должен вступать в равноценный, равнозначный диалог, а порой даже спорить и полемизировать. Гиперреализм и символизм, кубизм и примитивизм, импрессионизм и экспрессионизм, временами даже фовизм (список можно продолжать еще долго, но не в перечислении суть) – художник отдает должное каждому из этих направлений. Причем, нимало не играя, предельно искренне по отношению как к себе, так и к зрителю, но используемые им выразительные средства имеют отношение лишь к тому, что Абжинову интересно и необходимо визуально выразить именно в данный момент. Истинная концептуальность его стилистической переменчивости как раз в том и заключается, что никакой «сверхконцепции» Эдуард себе не ставит и ставить не собирается (напротив, он достаточно скептически относится к самой идее устоявшегося «творческого почерка» для художника, сплошь и рядом прикрывающего неизменностью средств выражения банальную неготовность к внутреннему движению). И отсюда – ровно шаг до второго ключа к пониманию творческих особенностей Абжинова: он не хочет, не может и не пытается вписывать свои работы в некое «единое живописное сверхпространство». Для него уникальна и самоценна каждая из картин – запечатленный на холсте акт творения, повествующий об определенном отрезке в жизни Абжинова и, в равной мере, окружающего его мира. Трудиться над картиной художник может месяцы – а может написать ее за несколько часов, однако (и тут мы снова вспоминаем о внутренней честности Эдуарда) эмоционально он отдает каждому из своих произведений всегда очень и очень много.
Итак: постмодернистичность, непрерывность свободного общения с творческим наследием прошлого и «сиюминутность» каждого творческого акта, требующего колоссальной внутренней отдачи, но никак не протяженности в концептуальном отношении. Постоянство внутреннего движения, заставляющего художника непрерывно играть с выразительными и стилистическими средствами (сохраняя, при этом, свою «самость» в техническом отношении). Что дальше?
А дальше неплохо бы вернуться к уже упоминавшемуся мною в начале любопытному факту сочетания в Эдуарде совершенно взаимоисключающих начал – южнорусского и латвийского. Не знаю, как уж насчет «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и не встретиться им никогда» (довольно сомнительное утверждение, как представляется автору данной статьи), но то, что практически в каждой из работ Абжинова встречаются и сливаются воедино, без тени искусственности, эмоциональность Юга с рациональной интеллектуальностью Севера, – факт, не требующий вербального подтверждения. Достаточно взглянуть хотя бы на «Девушку с цветком», «Лунную девочку» или «Человека и кошку» – работы, тонкие и изящные в колористическом отношении, нежно-лукавые, одновременно и интеллигентные, и чувственные. Для балтийской ментальности более «традиционны» – в отношении рисунка и композиции – работы иной группы, примерами коей можно назвать «Аквариум», «FISH» и «Свадебный натюрморт» (одна из редких, но всегда великолепных, работ Абжинова, в которых он к своей смешанной технике добавляет еще и коллажные мотивы, уплотняющие фактуру картины до небывалой тактильности). Но именно в них-то колористика становится как раз отчетливо яркой и броской, по-южнорусски эмоционально окрашенной. Неважно, лукаво играет ли Эдуард с постмодернизмом в своих «ретро-работах» – «Странствующие любовники», «Легкость бытия» и «Хрупкость бытия», обращающие внимание зрителя к аспектам искусства 20–30-х годов прошлого века, или, напротив, отчетливо и вкусно «шестидесятнические» «Зона I», «Зона II» , «Зона III» и «Зона IV», а также более или менее примыкающая к ним стилистически, однако сознательно эклектичная в отношении эмоционального центра «Осенняя незнакомка». Неважно, мифологичны ли его почти хтонические в своей дуалистической силе образы единства и противостояния мужского и женского начал («Адам и Ева», «Дева и Красный бык»), – рациональное и эмоциональное снова и снова подчиняются единству замысла и исполнения, а сложные и точные технические решения (от колористики до фактуры, от широты и силы мазка до стиля рисунка) помогают максимально точному воплощению этого единства.
Щедрый стилистически, технически и сюжетно, многогранный и переменчивый Абжинов, тем не менее, почти никогда не изменяет себе в одной интереснейшей особенности, делающей его самые разные, на первый взгляд, работы неизменно узнаваемыми. Эмоциональный центр каждой из его картин смещен налево и вниз. Эмоциональный центр может совпадать с центром картины композиционно («Монолог», «Королева натюрморта», «Яблоки для хозяина», причем последняя из работ заодно может служить еще и ярким примером сочетания-слияния «южного» и «северного» начал в живописи Эдуарда), может не совпадать и быть вполне самостоятельным и самодостаточным («Ночь ожиданий», скажем, композиционно отцентрована налево и вверх, «Мужчина и женщина» и «Цветы любви» – строго посередине), а может, как в «Прогулке», «Недотроге» или «Белом всаднике» и вовсе противоречить ему, – неважно. Внимание зрителя неизменно привлечет какая-нибудь мелкая, в общем-то, деталь (опять это внимание Абжинова к мелочам), фрукт ли, намеченный ли абрис предмета, силуэт ли птицы, просто ли красочное пятно, – привлечет не сразу, не вдруг, но зато и «отпустит» очень и очень нескоро.
Рискуя скатиться в метафизику, но, ничуть не противореча зато идее самого художника, можно смело утверждать: женское, плодоносящее, но одновременно и «темное», ведьмовское начало в мире работ Абжинова всегда довлеет над началом мужским – более агрессивным («Белый всадник», «Пан») или более поэтичным и лиричным (прелестные «пост-шагаловские» мальчики, мудрые и ироничные, словно вышедшие из литературной реальности еврейских местечек Шолом-Алейхема, либо, в который раз возвращаясь к прибалтийским корням Эдуарда, из Эфраима Севелы), – но, в любом случае, началом более слабым. Женщина в творчестве художника (исключением является его блистательный автопортрет «Апрель», но исключение это – словно в грамматике, из тех, что только подтверждают правила) неизменно занимает ведущую роль. Женщина – мать («Прогулка»), женщина – стихия («Русалка»), женщина – символ («Весна», «Ночь», «Лунная девочка»), женщина – страсть («Сиреневое свидание», «Август», «Красное полнолуние»), женщина – живое воплощение Инь («Адам и Ева», «Дева и Красный бык», «Подношение») царит в живописном пространстве работ Абжинова, и ее начало далеко не всегда позитивное, если вспомнить, хоть ту же «Ночь» или «Монолог». Но это начало неизменно, тем не менее, представляется ведущим, что с легкостью позволяет вписать Эдуарда не столько уже в российскую, сколько в европейскую вообще и североевропейскую – в частности, современную живопись, с ее мощным феминизмом.
Мотив для Абжинова не просто связан с мотивацией, – он тождествен ей целиком и полностью, и потому мотивы в работах художника неизменно носят дуалистический характер – равно и конкретный, и символический. Мотивы в конкретном отношении – цветы и фрукты, кошки и сосуды, женщины, деревья, окна и рыбы – могут раздваиваться, мультиплицироваться, но в отношении символическом каждый из них уникален и индивидуален. Ему присуща все та же способность к скрытому движению, которая вообще является столь характерной и ведущей для творчества Абжинова, причем неодушевленные предметы в работах художника ничуть не уступают «образностью», «характерностью» предметам одушевленным, к примеру, в «Яблоках для хозяина». И собственно яблоки, и стол, на которых они лежат, и окружающий их сельский дворик – не менее полноправные персонажи картины, чем пес, не упоминая уж веер в руках у героини «Августа» или «Девушки с веером». Занятно, кстати, что всегда предельно искренний в своем творчестве, Абжинов столь часто обращается к образу «сокрытия» или «тайны» – веер, рыба, кошка, плод, хрестоматийная в символическом отношении роза. Впрочем, живописи Эдуарда, с ее сложной, затейливой, не имеющей аналогов техникой, тонкостью рисунка, игрой с ассоциациями и эмоциональной подвижностью, вообще присущ некий оттенок «sub rosa», заведомой интимности, связанной, кстати, и со столь же характерным для него мотивом свидания. А люди сплошь и рядом второстепенны по отношению к предметам, которые они как бы «представляют» зрителю («Три грации» и парные им «Цветы любви», «Мужчина и женщина», «Лунная девочка», «Влюбиться к ноябрю» или «Недотрога»). Так же неизменно подчиняются внутреннему, мотивационному началу и чисто технические решения творческих задач – мазок художника, неизменно скупой и точный, становится то горизонтальным, то (что бывает чаще) диагональным – кстати, диагональ его тоже обычно направлена влево и вниз; фактура то максимально уплотняется, подчеркивается, то, напротив, нивелируется до почти полного отсутствия, необходимого для крупных цветовых плоскостей («К затмению»). Линия, не менее, кстати, точная (Абжинов – превосходный рисовальщик, и еще неизвестно, что первично для него – фактурная уникальность или рисунок) может жестко «вдавливаться» в фактуру полотна («Лунная девочка», «Прогулка», «Триединство» 2009 г), а может, напротив, еле намечаться, как то происходит, к примеру, в «Доме – четырех окнах» или в «Ночи ожиданий». Форма, содержание, угловатость подчеркнуто яркого, почти спектрального колористически кубизма «Вечером зимой» – и сказочная, таинственная округлость загадочных «Сумерек». Заметьте, и та, и другая работа – пейзажи, как, кстати, и «американская» «Напротив света», в которой фантазия смешана с реальностью в самых неожиданных пропорциях – подчинены, хоть этого сразу и не скажешь, четкому единству мироощущения Эдуарда: здесь и сейчас, первично именно это, а выразительные средства – лишь выразительные средства, им надлежит меняться сообразно каждому новому «здесь и сейчас».
Какому же?
А вот на этот вопрос нет ответа ни у нас, ни у самого художника.
« Не начинай, если не хочешь продолжения» (2007 г) – иронично советует самому себе Абжинов, перефразируя одну из любимых своих китайских пословиц: «Не начинай дело, если не можешь его закончить». И речь, заметим мы, идет не о завершении, – вечно подвижному, подобно дзен-буддистским сенсеям, Эдуарду слово «завершение», в общем его понимании, «здесь и сейчас», решительно не близко, – а о продолжении. О процессе… пути, путешествия, не все ли равно?
Важно, что, куда бы ни двигался Эдуард Абжинов, техничный и легкий, непрестанно меняющийся в мелочах и стойкий в главном, он движется от себя – и к себе. И каждая остановка на его дороге – всего лишь одна из граней его таланта.
Нана Эристави
Приглашение к путешествию
Досыпали в седле.
А очнулись – далекий месяц,
Дымки над домами…
Мацуо Басе
«Я отношусь к творчеству, как к путешествию. Вы когда-нибудь чувствовали страх перед путешествием? Вот так и в творчестве: чем дальше, тем интереснее, потому что каждый день что-то новое. Каждый день не похож на предыдущий и в этом вся прелесть – знать, что завтра ты продолжишь свой путь в бесконечном путешествии своего творчества. Как в детстве – засыпаешь с трепетом, чтобы проснуться и продолжить начатое дело…»
Так говорит о себе талантливый художник Эдуард Абжинов – действительно неутомимый мастер внутреннего путешествия, лукавый философ и автор интереснейшей (и крайне своеобычной для современных российских живописцев) концепции «постоянства в переменчивости». Сам он выражает эту концепцию легко и афористично – впрочем, афористичность высказывания, изрядно напоминающая лукавство дзен-буддистских мудрецов, вообще свойственна Эдуарду, одаренному не только в живописном, но и в литературном отношении, – выражает следующим образом: «У меня нет времени, чтобы торопиться».
И действительно, – к чему бы? Эдуарду преотлично известно: спешащий к намеченной цели (могущей быть сколь угодно благородной и возвышенной, не суть) сплошь и рядом лишается наслаждения как следует рассмотреть то, что находится по обе стороны от него. А в чем – в чем, но в невнимании к деталям Абжинова, этого вдумчивого, прирожденного ценителя «печального очарования мелочей» моно-но авари, упрекнуть не просто трудно – нереально.
Впрочем, начнем с начала – и, для начала же, ознакомим читателя с сухими, так сказать, фактами биографии Эдуарда. Родился он в 1974 году в станице Курчанской Краснодарского края. В жилах его южнорусская кровь самым причудливым образом соединилась с латвийской (и вот это любопытное сочетание надо запомнить сразу, в нем – ключ к пониманию многого в Абжинове). Окончил художественно-графический факультет Кубанского государственного университета (истинную «кузницу кадров» южнорусской школы живописи, подарившую нам целую плеяду по-настоящему одаренных мастеров визуального искусства). В 1997 году переехал в Москву, в 2007 – жил и работал в Калифорнии. Число его неизменно успешных выставок – персональных или групповых – перевалило за 70, причем происходили они не только в нашей стране, но и в Европе и Америке. Работы Абжинова украшают собой галереи и частные коллекции России, Латвии, Белоруссии, Украины, Казахстана, Болгарии, Хорватии, Ирландии, Германии, Голландии, Испании, Франции, Англии, Италии, Швейцарии и США. Его биография – традиционный путь одаренного художника (кстати, склонного также к преподавательской и иллюстраторской деятельности) путь, не то чтобы усыпанный розами, но и чересчур острыми терниями тоже не отмеченный.
Казалось бы, – в чем здесь тайна? Что делает живопись Эдуарда столь загадочной, столь неизменно переменчивой, столь склонной к затейливому внутреннему движению, к непрестанному поиску новых стилистических решений? И все это – при незыблемой, завораживающе красивой тонкости и тщательности рисунка и практически постоянном сохранении «визитной карточки» Эдуарда, его ноу-хау – уникальной смешанной техники, придающей работам поразительную фактурность, заставляющую его работы балансировать на грани между визуальным и пластическим искусством.
А вот здесь все сразу становится совсе
ВВЕРХ
|
