Арт-публикации последних недель фокусируются вокруг проблем вкуса и выбора. Что такое хорошее искусство? Как его выбирать галереям? Как галереям доказать, что их выбор правильный, если он еще не одобрен рынком? Что такое плохое искусство, не пора ли его обсудить? Чем обусловлен вкус? И как нам, черт возьми, не сойти с ума, живя в мире, где мы постоянно должны сверять свой выбор с эталонами вкуса?
Текст: Анна Матвеева
Ян Брейгель Старший. Аллегория вкуса. Дерево, масло. Музей Жанны д’Абовиль, Ла Фер
Как оценивать искусство? Как жить галереям, чтобы и не разориться, и не скурвиться, не превратиться в супермаркет по продаже искусства? Эти вопросы очень интересуют топового нью-йоркского галериста и основателя ярмарки видеоарта Moving Image Эдварда Винкельмана. Он публикует свою беседу о современных галерейных стратегиях с не менее статусной нью-йоркской галеристкой Элизабет Ди (это
первая и
вторая части) и художником и куратором Уильямом Поухидой (
третья часть). Интерес Винкельмана неудивителен: смутное чувство, что в галерейном бизнесе что-то уж очень много бизнеса, преследует всех, кто искренне любит искусство, в том числе и самих галеристов. Не так давно после тридцати лет работы закрыла свою галерею одна из акул нью-йоркской арт-сцены Николь Клэгсбрун, да еще и высказала арт-сцене свое «фи»: «Нет, я не сошла с ума и не разорилась. Я просто больше не хочу иметь ничего общего с галерейной системой. Олдскульный способ работы подразумевал, что ты варишься в одном котле с художниками и ходишь по мастерским. Сейчас галереи управляются как корпорации. Мне это неинтересно».
И вот Винкельман старается выяснить у коллеги-галериста и у художника, как бы сделать так, чтобы и быть бизнесом, и одновременно им не быть, не скатываться только к зарабатыванию денег. Элизабет Ди разделяет его тревогу: «Новый контекст XXI века потребовал, чтобы галеристы и художники адаптировались и наращивали профессионализм. Часто это подразумевает менее личный, менее креативный результат, без критики, без личной вовлеченности. Николь Клэгсбрун тут права. Сегодня мы наблюдаем результаты такой трансформации: мы работаем скорее как кастинговые агентства, чем как галереи того типа, что основал Лео Кастелли. Но меня очень интересуют гибридные варианты, прокладывающие себе путь в новой среде, хотя и у них есть свои проблемы. Мне интересно, может ли из нашего времени возникнуть что-то новое». А Уильям Поухида, как практик, тут же выдает на-гора целую россыпь возможных вариантов такого гибридного сотрудничества — хотя и с долей скепсиса насчет их перспектив. Но оба сходятся на том, что искусство все же пробьется, если это искусство хорошее.
Пабло Пикассо. Авиньонские девицы. 1907. Холст, масло. Музей современного искусства, Нью-Йорк. © 2013 Estate of Pablo Picasso / Artists Rights Society (ARS), New York
А давайте сделаем выставку плохого искусства. Нет, не с базара натащим всякого барахла в рамочках, а сделаем большую представительную выставку всякого барахла в рамочках из коллекции какого-нибудь первостатейного музея, вроде МоМА, Тейт или Центра Помпиду. Ибо у всякого первостатейного музея в запасниках хранится немало, честно говоря, первостатейного барахла. С таким предложением
выступает в The Wall Street Journal Уилл Гомперц, бывший директор лондонской галереи Тейт. Потому что, пишет Гомперц, нам необходима дискуссия о качестве нынешнего искусства.
Он объясняет, как нужно сделать такую выставку: «Музей предлагает одному из своих самых талантливых кураторов просмотреть музейную коллекцию современного искусства и выбрать работы, которые он или она субъективно считает плохими — или не очень хорошими. Это может быть одна работа или сотни, неважно, — хотя по моему опыту (семь лет на посту директора галереи Тейт) кураторы в приватных разговорах не стесняются в выражениях насчет того, сколько низкокачественного искусства поступает в музейные коллекции. Выбор куратора будет частным, а не выбором самого музея, так что не обидит тех, кто в музее отвечает за закупки работ. И это не будет заявлением, что данные работы абсолютно плохи, это будет личным мнением конкретного куратора, который может сформулировать свои интеллектуальные и эстетические аргументы “против” в виде эссе. Так у нас появится почва для дебатов».
Это же интересно, говорит Гомперц, посмотреть, как быстро меняются вкусы, как вчерашний хит сегодня уже воспринимается как пустышка. Или наоборот: вчера фигня, а сегодня шедевр. На «Авиньонских девиц» Пикассо в свое время всех собак спустили, Пикассо так обиделся, что даже не закончил их толком, и они много лет собирали пыль в мастерской, а в 1930-е МоМА купил и сделал эту картину известной, и вот теперь это великое произведение великого мастера. Но музеи предпочитают не обсуждать эволюцию вкусов — прежде всего собственных вкусов: если мы что-то выставляем, значит, это хорошее искусство. Как всегда, все упирается в деньги: «Значительную часть финансирования на выставки и закупки в коллекцию музеи получают из частного сектора, а это не в последнюю очередь арт-дилеры и богатые коллекционеры, которые нередко лично заинтересованы в том, чтобы раскрутить своего художника посредством включения в коллекцию престижного музея. Это неизбежно приводит к эрозии критической дистанции и независимого суждения — тех самых принципов, на которых основано доверие публики к музею. Кураторы, многие из которых пользуются щедростью и расположением коллекционеров и дилеров, превращаются из искусствоведов-аналитиков в часть пиар-машины этого многомиллионного бизнеса. В какой-то мере это присутствовало в арт-мире всегда, но в последние несколько десятилетий быстрое развитие и коммерциализация современного искусства придали Маммоне неприлично большую власть. Мир искусства превратился в замкнутую экосистему, в которой все участники — музеи, кураторы, аукционы, коллекционеры, дилеры и сами художники — вместе создают и поддерживают репутации художников как брендов. В ней нет места вопросам, критике — и уж тем более выставке плохого искусства из музейной коллекции, ведь это может плохо повлиять на рыночную стоимость художника». Так давайте же, пишет Гомперц, сделаем такую выставку и обсудим результаты.
Грейсон Перри на фоне своего гобелена The Upper Class at Bay. Фото: Rii Schroer для The Telegraph
Вкус и выбор. Вкус как выбор. Вкус как невозможность выбора — вкус ведь воспитывают и прививают вам с детства. Вкус как классовое наследие: ваше социальное окружение его диктует, и этот диктат будет сидеть в подкорке, даже если вы в процессе карьеры (или ее краха) смените классовую принадлежность. Об этом с удовольствием пишет художник Грейсон Перри, лауреат премии Тернера 2003 года,
в газете The Telegraph, опубликовавшей его большой текст как раз на эту тему.
«С детства мне было интересно, какую визуальную среду выстраивают для себя люди, — говорит Перри. — Когда я повзрослел, мне стало интересно расшифровывать их выбор. Почему комната моей няни, с чеканкой на стенах и цветами в горшках, выглядела именно так? Почему средний класс любит органические продукты и перерабатываемую упаковку? Почему владелец замка и участка в 6000 акров носит твидовый пиджак? Люди выступают кураторами своей собственности — сознательно или чаще бессознательно, чтобы вписаться в общество».
Разные вкусы разных классов — главный интерес Грейсона Перри. Он этакий этнограф вкуса, и не только в картинах. В прошлом году Перри снял об этом
четырехсерийный телефильм (прошедший с большим успехом на английском Channel 4 и получивший премию Британской академии кино и телевидения BAFTA). «Мы, — говорит Перри, — все детство маринуемся в материальной культуре нашего класса, и насквозь пропитываемся ее вкусом. Даже если потом на вас толстым слоем с корочкой запекся опыт другого класса, внутри все равно будет начинка того класса, в котором вы родились».
«В разных социальных группах вкус играет разные роли. Я спросил клубного певца Шона Фостера-Конли, что мне изобразить на моих гобеленах, чтобы показать вкус рабочего класса. Он ответил: “Верфи и шахты”. Я сказал: “Но их же больше нет”. Однако он был прав: тяжелая промышленность сформировала северную Англию, а также эмоциональную жизнь многих поколений тамошних жителей. Элеваторы и краны можно снести за одну ночь, но связи, сформированные тяжелым трудом на них, остаются. Вкус — дело эмоций: работяги любят говорить о братстве, и вкусовые решения часто принимаются, так, чтобы продемонстрировать принадлежность к этому братству. Сейчас это братство больше не связано работой на одном заводе или в одном забое, но работники колл-центров или соляриев подтверждают верность своему кругу, выбирая одинаковые футбольные команды, мыльные оперы, татуировки, марки машин и дресс-код в пятничный вечер.
У высшего класса вкус тоже объединяет племя, причем самовыражению там почти нет места. Их любимое слово — “приличный”. Владельцы загородных особняков не желают их менять, они чувствуют себя обязанными поддерживать в первозданном виде и их, и те роли, которые им достались вместе с особняками, в эстетике рафинированной энтропии. Их дома всем своим видом говорят: “Мы не спешим ничего менять, мы владеем этой недвижимостью веками, мы не скороспелые миллионеры, которые построили бы здесь бассейн и ворота с электроприводом”».
И еще много интересного у Перри насчет вкуса, класса и выбора — почитайте.
Starbucks как возможность выбора. Или отказ от него. Источник: Reuters/Der Spiegel
Но что же делать нам, особняками не владеющим? Или наш вкус и выбор предопределены и остается лишь подчиниться? Успокаивает средний класс прекрасная словенская философ
Рената Салецл в своем интервью Der Spiegel. Салецл говорит о «тирании выбора». «Слишком много, — говорит Салецл, — выбора наваливается на одного маленького человека: каждый день выбирай, что надеть, куда пойти, какой кофе в кафе заказать. Постоянно нужно принимать решения, осознавая, что, выбрав один вариант, ты тем самым лишаешь себя всех прочих. Капитализм предлагает богатство выбора, но тем самым загоняет человечество в постоянный невроз, капитализм и есть невроз человечества: а вдруг я сделал неправильный выбор? А вдруг с таким выбором я недостаточно счастлив?»
«Счастье, — продолжает она, — стало меркой, по которой мы оцениваем себя. Мир полон женских журналов, которые стремятся рассказать нам, как сделать себя счастливыми. Мир полон апдейтами в фейсбуке, которые показывают нам, сколько другие люди получают от жизни. Есть даже рейтинги счастья по странам. "Будь счастлив" стало социальным императивом. Если ты не счастлив, ты лузер, ты не смог добиться. Результат — выгорание, булимия и прочие болезни образа жизни».
И после этих самоочевидных вещей Салецл говорит не менее очевидную, но важную фразу: никто не может предсказать последствия своего выбора. Всё и всегда может пойти непредсказуемо. «Мы никогда не будем полностью свободны. Но мы можем расслабиться. Мы можем принять тот факт, что наши решения не рациональны, что они всегда обусловлены обществом; что каждый раз, выбирая одно, мы теряем другое, и что мы не способны полностью контролировать последствия наших решений».