Текст: Анна Матвеева

«Фабрика найденных одежд», одна из старейших и известнейших российских перформанс-групп, официально объявила о завершении проекта. Ее бессменные участницы — Наталья Першина-Якиманская (Глюкля) и Ольга Егорова (Цапля) — будут работать как самостоятельные художницы. Кроме того, обе они активно работают в составе левой группы «Что делать?».

Собственно, официальный «развод» художниц лишь закрепил сложившееся положение дел. Глюкля и Цапля уже несколько лет не делали новых работ в составе ФНО. В последние годы существование ФНО поддерживала преимущественно Глюкля, привлекая сторонних участников (и она будет продолжать это делать). Для двух авторов бренд ФНО стал тесен: пользуясь лексикой одежды — истока практики ФНО, — он износился, а в гардеробе уже появились новые платья.

25 января 2014 года в Московском музее современного искусства Глюкля и Цапля устроили последний совместный перформанс — Final Cut. Это было и подведение итогов, и оммаж собственному проекту, и прощание с ним. На стены проецировались кадры из перформанса ФНО 1996 года «Записки идеальному возлюбленному», а в центре зала сидели спинами друг к другу Глюкля и Цапля, и их, виток за витком, обматывали толстым шпагатом, привязывая друг к другу. Потом в эту паутину стали «ввязывать» публику, и каждый превращался из зрителя в участника, и рассказывал какую-то свою историю расставания, и были там и откровенности, и цитаты, и стихи. Затем веревочный кокон разрезали, зрителей освободили, Глюкля и Цапля обнялись и распрощались. Впрочем, в отличие от Марины Абрамович и Улая, с чьими перформансами на тему взаимной привязанности и расставания Final Cut сравнивают, разумеется, все, у Глюкли и Цапли впереди не разлука, а уверенные планы продолжать и так идущую общую работу — только уже не под маркой ФНО.

«Фабрику найденных одежд» Глюкля и Цапля придумали в 1995 году. Глюкля (окончившая Мухинское училище; ныне — Санкт-Петербургская государственная художественно-промышленная академия им. А. Л. Штиглица. — «Артгид»), художник по текстилю, и Цапля (работавшая до переезда в Петербург в музее на Дальнем Востоке и учившаяся на заочном отделении в петербургской Академии художеств) пробовали сделать коммерческий проект — продавать расписанные Глюклей ткани. Однако торговля не шла, и девушки решили использовать и ткани, и собственные тела как инструменты искусства. Вскоре они уже прыгнули с моста в Зимнюю канавку, посвятив прыжок памяти карамзинской бедной Лизы, и под пение Шаляпина разбросали вороха женских платьев с кружащего над Невой вертолета (акция «Ублажение Невы», 1996). Тогда же выкристаллизовались основные линии и персонажи их мифологии, определявшие облик, так сказать, «классической» ФНО.

Во-первых, это была работа с одеждой. Одежда выступала у ФНО базовым персонажем, сценическим заменителем человека и его alter ego, Цапля создала «Магазин путешествующих вещей»: ФНО переделывала ношеные свитера, жакеты и блузки, вшивая в них странные, будоражащие фрагменты: то кровавое пятно из алого бисера, то расшитый бусинами грубый шов на видном месте. Купить вещь мог не каждый: Цапля устраивала каждому потенциальному покупателю психологический экзамен. На фоне нищеты 1990-х, когда весь Петербург одевался в «найденные одежды» — обноски из многочисленных секонд-хендов, — а богема еще и романтизировала комиссионную одежду, хваля ее за нестандартность и «ауру бывших хозяев», такой ход был более чем понятен. В перформансах ФНО использовала белые платья (точнее, грубоватый треугольный силуэт белого платья с короткими рукавами) — это было означающее героини. Объекты тех времен — опять же сюрреализированные платья, у которых сквозь ткань прорастали жесткие волосы, или проступали шитые бисером кровавые пятна, или появлялся собственный голос — вышитые или написанные на ткани реплики.

Во-вторых, девушки сочиняли эпос, и перформансы один за другим становились его новыми эпизодами. Главной героиней эпоса была Гимназистка: иномирное воплощение романтического женского безрассудства, трепетности, юной страстности и чистоты. Все перформансы так или иначе были воплощениями чувств и видений Гимназистки, ее эманациями, а силуэт белого платья — ее иконой. С Гимназисткой было связано понятие подвига, центральное в мифологии ФНО тех лет, — драйв возвышенного самопреодоления. Чуть позже появились «белые»: также виртуальные существа (в перформансах их изображали Глюкля и Цапля в белых костюмах химзащиты), самим своим присутствием восстанавливающие в мире справедливость. «Белые» устраивали зрителям кабинет психоанализа, кормили югославских нищих, лежали меж могил на венецианском кладбище. В этом мифологическом пространстве ФНО развивалась около десяти лет, пока не встретилась с группой «Что делать?» — этот момент стал переломным, полностью изменив идеологию «Фабрики найденных одежд».

ФНО на пике проекта стала едва ли не главной российской женской группой и «ответственной за женский голос». Она неоднократно участвовала в международных феминистских фестивалях, несмотря на то, что изначальный посыл ФНО исходил из позиций, за которые феминистский мейнстрим готов голову откусить. Например, прокламирование женского как интуитивного и эмоционального в ущерб рацио; представление мужчины — «возлюбленного», еще одного неизменного символического персонажа в мифологии ФНО, — как определяющей точки в системе координат женского персонажа; обозначение главных качеств, определяющих женский голос, как хрупкость и уязвимость. Со временем практика ФНО эволюционировала от символики к прямому высказыванию. Одежда утрачивала персонажность и все больше превращалась в реквизит: в перформансе 2002 года «Триумф хрупкости» белые платья уже не выступали самостоятельными действующими лицами, а лишь трепетали в руках матросов, проносящих их к Вечному огню (как, кстати, и детские платьица, которые Глюкля и Цапля вручали бизнесменам в менее известном перформансе — «Сад для предпринимателей», 2004). Позже она вовсе перестала использоваться, уступив место живым персонажам. «Левый поворот» в середине 2000-х окончательно развернул практику ФНО от романтики к политике, а художниц — от ФНО к «Что делать?».

Наталья Першина-Якиманская (Глюкля) ответила на вопросы Анны Матвеевой.

Анна Матвеева: Почему вы решили, что проект нужно завершить именно сейчас?

Наталья Першина-Якиманская: Дело в том, что процесс завершения начался уже давно. С 2002 года мы уже производили по одной работе в год плюс art talks — по традиции, мы всегда начинали курс art talks в институте «Про Арте» в Санкт-Петербурге.

25 января Московский музей современного искусства (в марте 2013 года в музее прошла выставка ФНО «Утопические союзы» — «Артгид») выпустил наш каталог, и мы воспользовались ситуацией, чтобы поведать людям о том, что с нами на самом деле происходит. Это нужно было для того, чтобы обнулиться и получить новый старт для себя самих, и, с другой стороны, для того, чтобы заявить о феномене институционального равнодушия, которое рано или поздно настигает всех художников в той или иной степени. Я имею в виду, что бренд и деятельность художника не имеют ничего общего между собой, и надо строго различать эти вещи.

Вот, например, получаю такое письмо на следующий день: «Уважаемые Наталья и Ольга! Северо-Западный филиал Государственного центра современного искусства планирует масштабную выставку современного искусства Санкт-Петербурга “Другая столица” в октябре—ноябре 2014 года в Музее Москвы. Краткое описание — в приложении. С удовольствием приглашаем вас принять участие в выставке…» И на тебя накатывает щемящая грусть. Мозг по привычке выдает: надо срочно писать Цапле! А ведь понятно, что Цапля не ответит, так как она в разгаре битвы в Москве, и т. д., и т. п. Так вот и застываешь с мышью в руке у компьютера, бессмысленно вперившись вдаль… Часы летят… Это состояние можно описать как фрустрацию или ностальгию, или сравнить с плаваньем в теплом море, а вернее, тебе кажется что плаваешь, но на самом деле зависаешь на одном месте. В какой-то момент стало очевидно, что это какая-то ненужная роскошь, как бесконечные сладчайшие нити, которые опутывают тебя, или поляна с маками, которую очевидно нужно преодолеть, чтобы двинуться дальше. Поэтому разрезать — cut.

А.М.: Что значило женское искусство в 1990-х, когда начиналась ФНО?

Н.П.-Я.: Вот правильно, что ты говоришь «женское». Именно женское, а не феминистическое. Мы тогда считали, что мы не феминистки, но понятие «женское» нас тоже не устраивало. Нам было важно выразить то, что мы хотим, а как это назвать — женское или мужское, — нас абсолютно не интересовало. Мы работали всегда в другом поле. Но где-то с 1998 года нам стала понятна ценность феминизма, и мы с тех пор считаем себя феминистками на 100%! Что может быть благороднее и возвышеннее, чем сознательная борьба женщин и других угнетенных за свои права?

А.М.: Что изменилось сейчас?

Н.П.-Я.: Изменилось то, что пришло осознание, что ты не можешь быть современным художником, игнорируя такое великое достижение прогресса, как феминизм, являющийся частью левой идеи в целом.

А.М.: Каким был ваш первый перформанс?

Н.П.-Я.: Это был прыжок в Зимнюю канавку — «Памяти Бедной Лизы». Самое важное в нем было то, что люди полюбили нас после этого. Появилось ощущение прорыва к реальности.

А.М.: Каким был ваш, на твой взгляд, самый интересный перформанс?

Н.П.-Я.: Первая реакция: все! Все они были важны. На самом деле. Потому что все они были настоящими событиями в нашей жизни, и мы не повторяли их. Только позже стали как бы дополнять и развивать их, например, «Психоаналитический кабинет белых», который мы делали сначала в австрийском Граце, а потом в галерее ХL в Москве. Еще «Пифия» была важным перформансом. Я была беременна и поведала Цапле о своих ощущениях, что тело пронизывают миллионы маленьких глазок — такое странное изменение чувствительности, от которого возникает ощущение, что ты все видишь и все понимаешь, как мудрец-оракул. Мы принимали людей в павильоне на эспланаде в Хельсинки. Кто угодно мог прийти и спросить у Пифии совета. Так как это было в рамках проекта «Хельсинки — культурная столица Европы 2000 года», пиар акции был что надо, у нас не было отбоя от посетителей. Пифия советовалась с психоаналитиком и давала людям советы в виде ответов, записанных на видео. Голос ее был изменен с помощью специального эффекта, создавая атмосферу доверительной важности.

Потом вот «Кормление нищего», за который дали награду в Нови-Саде, тоже был важным перформансом. Мы в первый раз привели с улицы человека в галерею —настоящего сербского нищего — и кормили его ужином при свечах. Недавно в Нью-Йорке я узнала, что то же самое делала Марта Рослер в свое время.

Потом лично для меня был важен перформанс The Last Resistance, который я делала не с Цаплей, а с партнером Томасом Касебачером в Вене. За него мне дали премию Сергея Курехина, и тогда у меня впервые появилось ощущение, что мы перерезали нить.

А.М.: Каковы ощущения от вашего прощального перформанса?

Н.П.-Я.: Он был прекрасен и ужасен одновременно. Такое ощущение, словно баюкаешь мертвого младенца. Цапля была отчуждена, хотя мой дорогой бесценный друг старался изо всех сил, и здесь нет и не может быть никаких претензий. Как-то я спросила у нее: «Как ты думаешь, почему так трудно нам это дается — начать новую жизнь?» Она ответила: «Потому что хочется тянуть и тянуть это…» И у меня уже заиграл готовый образ. А у нее в ответ появляется тоже, еще и еще, и так далее. Так наши идеи и рождались в разговоре друг с другом. Вот поэтому наш союз был и останется уникальным и драгоценным явлением. Это, конечно, такая платоническая любовь, потому что когда между людьми существует такой уровень понимания, почему-то хочется сказать «любовь», а не «дружба».

Главное ощущение, которое удалось извлечь из этого перформанса, — чувство, что люди нас любят. Значит, все это не зря. И не смотря на то, что организация и подготовка перформанса были сопряжены с невероятными усилиями и сопровождались нервными припадками, в результате чего был допущен ряд ошибок, все-таки состояние равенства между нами и зрителями было достигнуто, а это и можно назвать настоящей любовью, которая обитает на территории искусства. Кто-то написал в фейсбуке, что «не хватило крови», типа, драматизма. Но тут как раз есть интересный момент. Ведь мы отказались от своей речи, предоставив речь другим, поэтому я уже не могла говорить Соне Акимовой: «Вяжи крепче, cильнее, Соня, а то мало драмы!» Двадцатитрехлетняя Соня делала это в силу своих возможностей, а так как это был коллективный перформанс, то, возможно, для наших участников он значил в каком-то смысле больше, чем для нас самих.

Многие наши друзья не пришли на перформанс, убоявшись боли. Они так и говорят: «Мы не желаем слышать, что вы стали другими. Хотим, чтобы вы были Глюкля и Цапля как всегда, это значит, что наша юность продолжается и все хорошо». То есть мы были как такие гаранты-основы. Видимо, в наш прекарный век это очень важно — хранить эти основы. Но так как они должны все время переизобретаться, то выбор мы сделали именно такой.

А.М.: Что будет дальше?

Н.П.-Я.: Дальше будет много новых и интересных работ. Например, у нас будет занятие по гендеру в школе «Что делать?» в марте, и я собираюсь пригласить девушек и юношей принять участие в перформансе новой ФНО, посвященном Зое Космодемьянской (совместно с Джоном Платтом). Также думаю, как сделать настоящий каталог ФНО — больше и лучше того, что есть сейчас. Туда не вошли очень многие наши произведения.

А.М.: Вы обе участвуете в деятельности платформы «Что делать?». Как изменится ваша роль и работа в «Что делать?» теперь, без ФНО?

Н.П.-Я.: Возможно, мужской части группы придется обратить больше внимания на вопросы, связанные с органикой и гендером.

А.М.: Планируешь ли ты еще и работать вне группы, как отдельный автор?

Н.П.-Я.: Конечно. Цапля же открыто поведала народу, что передает ФНО мне. У меня уже был очень интересный опыт работы с темой джентрификации в районе Амстердама Nord. Меня пригласил проект KijkRuimte («Смотровая комната»). Задача была общаться с местным населением и, вовлекая их в творческий процесс, создать произведение. Такого рода проекты и являются главными для меня сейчас. Я не вижу смысла в проекте, если он не является в чем-то обучающим для меня. Это всегда новое исследование и прыжок в неизвестное. В Голландии традиция просвещения и критических институтов развита прекрасно, и в этом смысле одно удовольствие работать с ними. Все навыки работы с ФНО пригодились мне, и я общалась с местным населением гораздо свободнее голландских художников. Также у меня первый раз в жизни появилась вменяемая галерея, к которой пока нет никаких претензий. Я получаю не только человеческую поддержку, но и профессиональную работу. Выставка в амстердамской галерее AKINCI c фильмом Wings of Migrants в сентябре 2013 года дала мне ощущение, что я являюсь равноправным членом интернационального художественного сообщества, а не какой-то киской из экзотической России.

Уже года три от лица ФНО я делаю в разных местах перформансы с мигрантами и танцорами под объединяющим названием Cultural Encounters, об этом есть тексты в каталоге.

В данный момент я работаю над тремя видеопроектами. Во-первых, в Амстердаме в районе мигрантов Bijlmer. Во-вторых, в Петербурге при участии моей мамы происходит конструирование образа «другого» для выставки в замечательном музее в городе Арнем. У этого проекта есть, помимо экзистенциальной, еще и социальная задача — привлечение внимания к проблемам пенсионеров в нашей стране. Третий проект — про Зою Космодемьянскую — это видеоинсталляция, которая впервые будет показана в 2015 в Йельском университете в США. Во всех трех проектах получают свое развитие темы ФНО: танцы вокруг границы частного и общественного, граница между реальным и воображаемым мирами, вопросы сложности и неоднозначности в трактовке понятия «слабость», и любовь к подвигу.

По материалам: www.artguide.ru/ru/articles/