Текст: Анна Матвеева

 

Анна Матвеева: Ваши две самые известные серии — о людях, которых вы снимаете в странных ситуациях, и о дикой природе, которую вы противопоставляете маленьким вымирающим польским городкам (вы подписываете каждый кадр, указывая число домов в этих городках). О чем это, что они для вас значат, как связаны с вашей жизнью?

Иоанна Пётровская: Мой предыдущий проект «5128» я делала три года — три весны, которые я провела в Бещадах — это горный район в Польше, на границе с Украиной. Идея этой работы у меня возникла после поездки туда, где когда-то жили мои прадед и прабабка. Когда я приехала, оказалось, что развалины их дома, которые можно было найти еще несколько лет назад, уже полностью исчезли. Что-то сгнило само, что-то растащили подчистую. Все, что осталось на месте, где жили люди, — цветущие кусты роз и других растений на месте бывшего сада. Тот рос вокруг дома, обозначал границы участка, а теперь подчеркивал отсутствие самого центра: маленького деревянного дома и его обитателей. Передо мной были переход от присутствия к отсутствию, ежегодное пробуждение этого сада, его способность продолжать существовать как памятник двум людям, которые, сами того не зная, переформатировали этот клочок земли: устроили на нем маленький упорядоченный садик, что ныне вышел из-под контроля и надолго пережил своих создателей. Наше прошлое длится дольше, чем мы думаем: наши действия всегда превращают его в нечто иное. Ничто на самом деле не исчезает без следа, ничто не кончается. Те саженцы, что были посажены много лет назад, приносят свои плоды сегодня. Прошлое моих прародителей — часть моего настоящего.

Это явление, примером которого для меня стала судьба дома моих прадеда и прабабки, гораздо больше, чем мой или чей-либо еще личный опыт, и я хотела показать его в более широком и политизированном контексте: поэтому я стала путешествовать по местам, откуда людей выселяли после Второй мировой войны. Теперь Бещады — национальный заповедник, и если ничего не знать об истории этих мест, трудно поверить, что (начиная с XIV века) они были обитаемы. Сейчас Бещады кажутся дикими, но это ощущение дикости — ложное.

С XIV века там жили люди и своими руками меняли облик этих мест. Лесоводство, лесоповал, устройство пастбищ. Некоторые виды растений и животных были истреблены, некоторые, наоборот, привнесены извне и культивированы. В XIX веке прошла индустриализация, были построены железные дороги, и Бещады стали родиной для разных культур, прежде всего польской и украинской. С началом Первой мировой войны усилилась напряженность между этими двумя народами. В 1947 году, в результате политических перемен после Второй мировой войны, более 140 тысяч человек, прежде всего украинцев, были выселены из юго-восточной Польши в западные области, которые назывались присоединенными территориями. Эти действия должны были помочь польскому правительству справиться с украинской повстанческой армией — УПА, которая действовала на юго-востоке Польши с 1944 года. Военные действия УПА прекратились только в начале 1950-х. Некоторым повстанцам удалось бежать в западные страны, остальных убили. В результате так называемой Вислинской операции (Висло-Одерская стратегическая наступательная операция — наступление советских войск на правом фланге советского-германского фронта в январе–феврале 1945 года. — «Артгид») сложившееся веками польско-украинское сообщество было полностью сведено на нет.

 

За три года я провела в Бещадах в общей сложности несколько месяцев, открывая для себя места, где не осталось никаких следов прошлого. Я очень много говорила с теми немногими людьми, что там живут и помнят истории из прошлого: в основном это были немногочисленные украинцы из выселенных, которым удалось вернуться обратно в 1950-х. У меня была старая карта, довоенная, с обозначениями несуществующих ныне деревень. На месте их всех я обнаружила старые, одичавшие сады, которые по-прежнему плодоносят.

При выселении было убито около 1000 человек. Историю этих мест замалчивали. Польское правительство в 1990 году выступило с осуждением Вислинской операции и еще пару раз кратко осудило ее в 2002 и 2007 годах.

Так вот, на моей карте было обозначено 5128 домов. В моей серии — двенадцать фотоснимков, все они сняты на месте разных бывших деревень, название каждого — это название деревни и цифра, обозначающая количество домов, которые стояли там.

Самое интересное для меня это то, как год за годом эти сады цветут, превращаясь в памятник войне, и противостояние их идиллического вида и страшной истории выселения. Но в тоже время и ренатурализация, которая там происходит. Оставшись без вмешательства человека, эти вторичные леса снова заполнили землю, с юга и востока пришли дикие животные — волки, медведи, олени. Птицы поедают плоды в старинных садах и разносят их семена, из которых вырастают новые деревья. И так — год за годом — становится все больше цветущих деревьев, ставших теперь частью экоистории.

 

А.М.: Лично я увидела в ваших работах попытку разговора об утопиях и о провале утопий. Город как провал социальной утопии, портреты как провал утопии человеческих отношений, разбившейся о какое-то препятствие. Где для вас лежит эта точка фиаско?

И.П.: Это сложный вопрос, и если бы я могла точно указать на ошибку, найти причину этих крахов, я сама бы не страдала столько раз от неудавшихся отношений с людьми. Но до какого-то момента неудача — это нормальная часть любой жизни, и на них мы учимся, они дают нам шанс развиваться дальше. Вопрос в том, как мы используем этот шанс.

Многие наши жизненные трагедии повторяются снова и снова, словно они неизбежны. Одна из таких трагедий — война и ее последствия на всех уровнях, особенно психологические последствия. Наше прошлое присутствует в нашем настоящем, мы до сих пор живем в мире, где звучит эхо Второй мировой войны, хотя прямо сейчас в мире происходит еще 14 вооруженных конфликтов. Что это для нас значит?

Физическое и психологическое насилие в семье, в обществе, последствия травм, неутоленная боль — это часть нашего наследия из прошлого: фатального наследия, которое обречено возвращаться. Одно нарушение влияет на всю систему. Политическое и личное тесно взаимосвязаны. И из-за всего этого и семья, и общество становятся довольно пугающим местом для жизни. Дистопическим.

Деревья, посаженные много лет назад, и сейчас каждый год приносят плоды. Все, что когда-то случилось, возвращается к нам в иной форме. Нельзя обнулить историю, но я верю, что изменить ее хоть и очень трудно, но возможно, и мы можем делать это каждый день, на личном уровне, в частной жизни.

 

А.М.: Ваши фотосерии об отношениях между людьми, отношениях в семье, предельно интимны. Где вы находите своих моделей, как вы с ними работаете? Это поляки или британцы? Ваши знакомые или чужие люди? Важно ли для вас как для художника знать их, быть с ними в личных отношениях? И как вы обсуждаете с ними сценарий будущей фотосессии, если обсуждаете вообще?

И.П.: Большинство из людей, с которыми я работала для серии Frowst, — из Польши. Обычно мои модели это кто-то из моих знакомых плюс кто-то из членов их семьи: брат или сестра, мать или отец. Их личная история для меня определенно не играет роли: для меня в любой семье есть некое тревожное напряжение, которое создается ее прошлым, скопившимися эмоциями. Кроме того, моя цель — не сказать что-то о данных конкретных людях, а указать на нечто важное, что влияет на жизнь семьи как таковой. Думаю, у многих моих моделей прекрасные семейные отношения.

Трудно сказать, что важно для меня как художника, а что важно для меня как человека — это деление для меня непонятно. У меня импульс, идея, из которой вырастает проект, всегда приходит из моего личного человеческого опыта. Мои собственные отношения, дружба с некоторыми из людей, которых я фотографирую, важны для меня в том смысле, что они обогащают мою жизнь, они — часть моей жизни, и это, несомненно, влияет на меня как художника. Мне хотелось работать с этими людьми, потому что мне хорошо с ними и потому что они мне доверяют, поэтому с ними я могла свободнее экспериментировать с разными идеями, которые я, может быть, не решилась бы попробовать с чужими людьми. Но среди моих героев есть и те, с кем я раньше не была знакома, и снимки с ними тоже получились хорошими: в каждом отдельном случае между членами семьи всегда происходит что-то интересное.

А.М.: Доводя вопрос до предела — как вы рассматриваете отношения между людьми? Они вообще возможны?

И.П.: Возможны ли они? Да они неизбежны. Встречаясь с другими людьми, вы встречаетесь с собой. Я рассматриваю отношения между людьми как очень сложную, многосоставную, рискованную и притягательную задачу. В них вовлекается огромное хитросплетение эмоций, часто прямо противоречащих друг другу.

 

А.М.: Вы были уже сложившимся молодым художником, когда поступили в лондонский Королевский колледж искусств. Что вам как художнику дала учеба там? С чем вы туда пришли и с чем ушли? Для вашего нынешнего творчества что важнее — учеба в колледже или то, что было наработано до нее?

И.П.: Королевский колледж — прекрасное место, оно предоставляет тебе платформу для непрерывных обсуждений того, что тебя интересует, и того, как ты это представляешь зрителю. Это точка встречи: там можно поговорить с выдающимися художниками, философами, теоретиками, с которыми ты больше нигде бы не встретился. Конечно, только от тебя самого зависит, насколько ты используешь эту возможность — там можно проучиться и два года, ничего в своей практике так и не изменив. Я считаю, что получила за эти два года серьезный объем новых знаний и опыта, и при этом я с удовольствием уехала оттуда, как только окончила колледж. Вырваться за рамки институции тоже было очень хорошо, я испытала чувство освобождения — они очень ограничивают.

Мне кажется, я полностью пересмотрела свои предрассудки насчет того, что является искусством, а что — нет, как искусство должно выглядеть, а как — не должно. Я потеряла веру в силу визуального образа, а потом заново обрела ее. Последние два с половиной года в целом были поворотными в моей жизни, и дело не только в учебе в колледже. Я переехала в другую страну, начала говорить на иностранном языке и жить в другой культуре вместе с людьми со всего мира. Это очень ценный опыт, он дает гораздо больше, чем любая возможная учеба на степень магистра.

А.М.: Вы участвовали в выставке «Когда спящий проснется» в Санкт-Петербурге. Что объединяло ее художников, помимо кураторской концепции? В какой мере для вас при подготовке к выставке была вообще важна кураторская идея? Насколько для вас было важно следовать ей, или противостоять ей, или вообще принимать ее во внимание?

И.П.: Взаимоотношение между художественной практикой моих соратников по выставке — например, датчанки Элизабет Молин, израильтянки Михаль Бар-Ор — и моей собственной можно толковать в рамках психоанализа. Молчание образов работает на подсознательном уровне. Наши работы разделяют нечто невысказанное. Мы все пытаемся выразить нечто вытесненное, вычищенное, скрытое. И дело было не в том, следовать ли идее куратора или противостоять ей. А, скорее, в том, чтобы вступить в диалог с другими художниками и увидеть, как смысл моей работы меняется в зависимости от ее сопоставления с работами других.

А.М.: Для вас было важно, что вы участвуете в выставке в России? Вообще место, где проходит ваша выставка, любое место, имеет значение для вас как художника?

И.П.: Мне всегда важно, в каком культурном контексте показываются мои работы — он меняет способ восприятия работ, их влияние на зрителя, и эти изменения интересно наблюдать, интересно смотреть, как твоя работа внезапно начинает вызывать новые вопросы. Это отражает актуальные проблемы и настроения в обществе: первый же вопрос, который возник в связи с показом моих работ в России, заключался в том, можно ли выставлять некоторые изображения из проекта о семье, в которых кто-то может усмотреть пропаганду гомосексуализма. Сразу видно, как зашорено большинство людей в своих взглядах на человеческие отношения, сколько у них предрассудков.

По материалам: www.artguide.ru/ru/articles/