Лиза Морозова: «Моя работа — это сотворчество»

Анна Матвеева: Большинство людей смутно представляют себе профессиональную деятельность психолога в целом и арт-терапевта в частности. В популярном представлении психолог «разговаривает за жизнь» и «дает советы». Словосочетание «арт-терапия» (и тем более «терапия перформансом») для многих непонятно. Что происходит у вас?

Лиза Морозова: Надо сказать, что арт-терапия в России стала развиваться позже других направлений, но сейчас она активно распространяется и потихоньку их догоняет. Уже есть как минимум три-четыре регулярные конференции, пара профессиональных журналов, формируется сообщество. С 1997 года я активно стала развивать авангардное крыло, писать про использование новых форм, показывать психологам перформансы. Моя перформанс-арт-терапия ближе к международному направлению, которое называется expressive arts therapy, или терапия выразительными искусствами. Ее придумали в 1970-е годы не всегда даже психологи, а люди искусства, получившие образование психолога или социального работника. В этом методе клиент в ходе одной сессии переводит один и тот же свой внутренний текст, одну и ту же проблему на язык разных видов искусства, создавая рисунок, движение, стихотворение, музыкальную композицию… Таким образом этот текст начинает лучше определяться, с ним можно дальше работать. В арт-терапии мало говорят и много используют символический язык образов и ассоциаций. В перформансе же чаще всего используется язык бытового, нехудожественного действия, которое приобретает метафорический характер.

Перформанс-арт-терапия — моя сугубо авторская деятельность. Это не терапевтическая методика, которая может быть стандартизирована: чтобы ее повторить, нужно «быть мной», иметь знания по истории искусства и перформанса, практический опыт и художника, и психотерапевта. Я называю это золотой серединой между терапией и современным искусством, где соединяются достоинства каждой из сторон.

Лиза Морозова. Фото: Павел Смертин. Фото из архива Лизы Морозовой

А.М.: Твои перформанс-арт-терапевтические занятия связаны с твоей преподавательской деятельностью. Кто твои ученики?

Л.М.: Я преподаю и художникам, и психологам-арт-терапевтам. Художникам — историю, теорию и практику перформанса как искусства. Психологам — современное искусство: как можно использовать перформанс и инсталляцию в работе с клиентами. Готового ответа тут нет: я предлагаю каждому найти его, сделав собственный уникальный перформанс, перформанс своей жизни. Я помогаю каждому отыскать в себе самом «клиента» и подходящую для его внутренней темы арт-форму. Но терапевтический перформанс — это совсем не то, что можно показать на выставке, он строится на других принципах и проходит за закрытыми дверьми, нарушает правила репрезентации. Половина работ Performance Art Studio сделана в рамках программы повышения квалификации по терапии выразительными искусствами факультета психологического консультирования МГППУ (Лиза Морозова — доцент Московского городского психолого-педагогического института. — «Артгид»). И, как ни странно, ядро моей студии составляют ребята оттуда или их друзья. Это чаще всего клинические психологи, которые работают с больными детьми, им близка телесность, тема нарушения границ, отклонения от нормы, язык любой маргинальности для них привычен; также важно, что они любят играть. Еще я заметила, что ближе всего мои занятия оказываются людям, занимающимся контактной импровизацией.

В какой-то момент в арт-терапевты стали идти люди с искусствоведческим образованием или мечтающие о карьере художника перформанса, «два в одном». Потом такие студенты привели с собой молодых художников. Кстати, сейчас и в искусство стало приходить очень много психологов. Из молодых это Сергей Сапожников, Роман Мокров и другие. Не говоря о том, что, например, Ольга Свиблова — кандидат психологических наук, защитила диссертацию о роли бессознательного в искусстве.

В 2011 я начала преподавать в Школе Родченко и «Свободных мастерских» при Московском музее современного искусства. Я разделяла бойсовский лозунг «Каждый человек — художник», но не очень понимала, зачем начинающим художникам я со своей психотерапией, поэтому не звала их в студию. Но они все равно пришли. Оказалось, что еще и каждый художник — человек и что многие хотят обсуждать со мной не только нюансы истории перформанса или возможной структуры своей работы. Творчество и личность нераздельны, и часто личные проблемы мешают человеку раскрыться и быть тем, кем он хочет в искусстве. Нередко кто-то приходит в художники из другой профессии: вроде уже и в выставках участвует, а внутренне чувствует себя непонятно кем. Таким людям просто необходимо утвердить, простроить свою идентичность как художника психологически. И я выполняю роль такого медиатора между искусством и жизнью, это одна из моих задач. От проблем повседневности мы постепенно переходим к праву на творческую жизнь, на внутреннюю свободу. На уровень экзистенциальный.

За 10 лет работы через меня прошло около 200 человек, это довольно много, учитывая, что я набираю очень маленькие группы, по 5–8 человек.

А.М.: Таким образом ты выступаешь роли учителя или терапевта? Группа для тебя — ученики или клиенты?

Л.М.: Мне не нравится слово «учитель», оно очень дидактичное и пафосное. И слово «клиент» по отношению к своим студентам я тоже не употребляю. Это участники перформансной группы, и со многими у меня потом складываются долгие дружеские отношения. Я просто человек, помогающий другим людям пережить некий важный опыт в определенной форме. В одном случае я выступаю как эксперт по перформансу, в другом — как терапевт. Хотя наши занятия выходят за рамки стандартов терапии. Performance Art Studio — проект заведомо неформатный, с какой стороны не посмотри. Он задуман как постоянный эксперимент.

Татьяна Доспехова. Красное и белое. Перформанс. 2014. Фото из архива Лизы Морозовой

А.М.: Для кого предназначена перформанс-арт-терапия: для здоровых людей, для больных или для тех, кто учится на психолога и будет в дальнейшем применять ее в своей работе?

Л.М.: Подобные занятия называют развивающей терапией. Она подходит скорее для здоровых людей, так сказать здоровых невротиков, потому что мы все невротики. Не для психически больных, но для пограничных личностей — вполне. Среди участников есть люди, которым важно в первую очередь решить психологическую проблему, разобраться с собой, другие хотят сделать именно перформанс и узнать о нем побольше. Я подбираю группы так, чтобы таких людей было поровну, чтобы кому-то я была больше нужна как психолог, а кому-то как художник (и чтобы эти типажи дополняли друг друга).

А.М.: Итак, как структурированы ваши сессии?

Л.М.: Месячный воркшоп начинается с трехчасовой лекции о том, что такое жанр перформанса. Я сразу рассказываю, какие виды перформанса нам не пригодятся для работы с личной историей. Даже социальные, культурные темы будут переживаться через тело, персонально. Критика власти, например, в такую работу не очень вписывается. Я рассказываю про классический перформанс, Марину Абрамович с Улаем, группу «Запасной выход», в которой я сама участвовала, ведь в «Интерстудио» к Юрию Соболеву я изначально пришла в роли психолога. Поэтому я знаю жизненные истории, которые побудили художников сделать те или иные работы — их можно критиковать за вторичность с точки зрения западного перформанса, но с точки зрения формы они были сделаны качественно и очень искренне. И я рассказываю, как у людей после этих перформансов реально изменилась жизнь. Показываю и свои работы со всей их подноготной. Стараюсь быть максимально открытой, чтобы группа могла доверять мне. После перформанса «Исподнее» мне стало проще, я показываю фото и потом присылаю ссылку на запись, где я иду по битому стеклу и читаю свои дневники, и это всегда действует. Далее я показываю работы предыдущих участников Performance Art Studio. Также я высылаю каждому статьи по перформансу, ссылки, классические тексты, но чаще это уже по запросу.

Потом каждый из участников по кругу рассказывает о своих внутренних темах, почему он пришел. Происходит ритуал открытия. Как он выглядит — секрет. Дальше я месяц работаю с каждым человеком отдельно, мы встречаемся — иногда по нескольку раз, сидим часами, пишем друг другу письма, созваниваемся… Участник может в течение месяца связываться со мной сколько угодно, он сам решает, в какой мере я ему нужна. Для каждого я делаю специальную подборку разных перформансов на его тему, чтобы расширить контекст.

Я предупреждаю ребят: к концу воркшопа у них должны быть полностью свободны два дня, суббота и воскресенье. Мы начинаем в 10 утра и можем продолжать до полуночи, а однажды вся группа единогласно захотела продолжать обсуждение до утра, ночь мы не спали, а утром все поехали на работу. На такой группе ты не только делаешь свой перформанс, но еще и смотришь много чужих. Каждый идет по часу, а то и по два, и это часто трудновыносимый опыт, для которого требуется мужество и большой интерес к другому. Тут я как организатор стараюсь, чтобы все-таки действие было хоть сколько-нибудь смотрибельным.

Как в древних инициациях, которые мы тоже по возможности изучаем, первая часть воркшопа — это подготовка к персональному ритуалу, изучение своей личной мифологии и некий символический пост — погружение в себя. На это и уходит месяц: человек проводит самоисследование, например, ведет специальный тематический дневник, ищет подходящую форму, а я с ним обсуждаю то, что он при этом думает и чувствует. Ко дню показа пишется концептуальный текст, состоящий из философской части, личностных смыслов и «либретто» — подробного описания действия. Но никто не знает, что будет на самом деле: это лишь некая рамка, которая потом наполняется спонтанным действием, живым опытом. Она заключает в себе некий вопрос, ответ на который приходит только во время проживания этого сценария. Вторая и главная часть действия — собственно лиминальный этап инициации, как называл это Виктор Тёрнер, структуралист, изучавший обряды перехода. Это то, что мы видим, скажем, у Марины Абрамович в ее классических, ранних акциях: «Я кричу до тех пор, пока не потеряю голос», — процесс испытания, когда действие должно исчерпать само себя. На этом этапе автор переходит важную границу и обретает некую внутреннюю целостность. Но если профессиональный перформанс на этом заканчивается, в терапевтическом следует стадия интеграции с группой и «хеппи-энд». Конечно, не в мыльно-сериальном смысле. Мы подключаем ресурс — у каждого он свой, уникальный, творческий, трансцендентный. После чего автор возвращается измененным из внутреннего мира в реальный, и каждый старается его поддержать. Это третья стадия ритуала инициации.

Марина Юминова. Оленья тропа. Перформанс. 2012. Фото из архива Лизы Морозовой

А.М.: Насколько это соотносится с существующими психотерапевтическими методиками, чем от них отличается?

Л.М.: У меня есть как минимум 2 большие статьи, не считая диссертации, где я провожу параллели между терапевтическими и профессиональными перформансами и различными направлениями психотерапии — как минимум с десятком — на уровне и конкретных техник, и общих принципов. И наглядно показываю, что перформанс-арт-терапия — это метатерапия, синтетическая терапия, точно так же, как перформанс — это метаискусство, авангард авангарда: он объединяет и оживляет все другие формы через включение автора. То есть методологических пересечений с другими направлениями масса, но по форме никто не работает, как я: не использует обнаженное тело, не придает значения концептуальному тексту, не готовит один перформанс целый месяц, совмещая групповую и индивидуальную работу. Перформансная терапия задействует всевозможный культурные и психологические практики, весь багаж ХХ века и интерпретирует его через сегодняшний художественный язык. Это постпостмодернисткая терапия для современного человека. Я бы в первую очередь методологически сравнила перформанс-арт-терапию с психодрамой, это тоже очень гибкий и современный метод, я изначально специализировалась и сертифицировалась именно в нем — с начала 1990-х, — но с добавлением арт-составляющей. Однако почти в любом другом направлении терапии работает известная техника, методика, а у меня каждый раз все новое, штучное, я трачу намного больше времени на каждого и даю намного больше свободы. Например, в психодраме ведущий выбирает из группы одного человека, задает ему вопросы, с помощью группы прямо на месте разыгрывается его проблема на разных этапах жизни. Ведущий отвечает за все. Он говорит: встань здесь, покажи то-то, выбери себе дополнительное «я», посмотри на себя со стороны. У меня же человек, по сути, является сам себе психотерапевтом, а я ему лишь помогаю своими вопросами. Он сам делает перформанс, я же — просто зритель.

Индивидуальная психотерапия — очень строгий формат: если я набираю клиентов, я не могу взять и уехать в резиденцию, отвлечься на выставку, я должна работать постоянно, с одним отпуском в году. Поэтому я выбрала смешанный формат месячных воркшопов. Терапевт не имеет права делиться с клиентом своими личными проблемами, а в перформанс-арт-терапии важен обмен переживаниями и некоторое равенство позиций. И стоит чистая терапия много дороже, я беру много меньше, а работаю больше. То есть я нарушаю многие правила индивидуальной и групповой терапии, хотя главные, конечно, соблюдаю: конфиденциальность — об этом мы договариваемся сразу; безопасность; бережное отношение к каждому.

А.М.: А насколько соотносится с «нормальным», художественным перформансом, и как отличается от него?

Л.М.: От профессионального искусства терапевтический (или самодеятельный) перформанс отличается акцентом на состоянии и чувствах автора: в нем много лишних деталей, с точки зрения формы, она не так отточена. В нем не одна сцена, а бывает что и десять. Часто в конце получается что-то сильно отличное от изначальной концепции. Терапевтический перформанс структурно как минимум в три раза длиннее. В нем есть еще начало и конец, которые в художественном перформансе невозможны, там ты просто «живая скульптура», статичная. Вначале нужен «разогрев», чтобы войти в перформансное состояние. Иногда мы довольно долго ищем для этого, как говорят в театре, «манки» — кому-то надо походить, кому-то — послушать определенную музыку, посмотреть на чью-то фотографию. Способов очень много. А в конце, наоборот, человек должен вернуться в социум.

Почти все терапевтические перформансы мы документируем, я показываю фрагменты записей на конференциях и презентациях перформанс-арт-терапии. Такая возможность оговаривается с участником сразу: если он скажет, что нельзя снимать — значит, нельзя; если можно снимать, но нельзя показывать — я никому не покажу. Но для меня человек становится художником именно тогда, когда начинает воспринимать созданное им как материал: что бы там не происходило, он отстраняется от результата и разрешает его показывать. Большинство участников разрешает показывать эти записи, и это очень ценно, когда я могу ободрить человека, показав, как работал с подобной проблемой или предметом его предшественник по перформансной терапии.

Сергей Бессмертный. Этот смутный объект желания. Перформанс. 2008. Фото из архива Лизы Морозовой

А.М.: Но перформансы, сделанные на твоих группах, могут участвовать в конвенциональных художественных выставках?

Л.М.: В принципе да, но скорее — в форме видеодокументации. Или с некоторой обработкой — можно взять срединный, самый напряженный фрагмент терапевтического перформанса и довести его по форме до профессионального, почистив от лишних элементов. Хотя большинству участников достаточно закрытого формата студии «для себя», повторять и оттачивать неинтересно. Но часть из них уговорили меня в прошлом году начать вторую ступень — уже собственно Школу перформанса — с лекциями, тренингами и упражнениями, которые делают обычно в перформансных школах во всем мире, и конвенциональным выставками в конце. У студии уже неплохое портфолио. В августе в Музее Москвы будет выставка об арт-сообществах с участием Performance Art Studio.

А.М.: Организационный труд тоже на тебе?

Л.М.: Конечно. Я сама собираю деньги, набираю группу, ищу помещение, мою пол. Помещение, кстати — это вечная проблема. Мы часто его портим, причиняем неудобства соседям. Бывали, например, шаманские перформансы — работа с голосом, когда стекла буквально трещали от крика. Хорошо, что мы работали в подвале. Однажды весьма крупная девушка обмазалась медом и обвалялась в перьях, а потом пошла в душ мыться и, конечно, намертво засорила слив… Когда мы начинали работать в галерее Spider&Mouse, то одно время все сидели в марлевых повязках, такая там была пыль и запах от десятка кошек. Я потом привезла на себе из дома пылесос, и он тут же сломался. Это ведь бывшая скульптурная мастерская, где не пылесосили, похоже, никогда. И это все норма моей жизни.

А.М.: А эксцессы бывают?

Л.М.: Не часто, но регулярно. Однажды, например, в финале перформанса участнице нужно было избавиться от остатков своей старой одежды, символически «похоронив» свое прошлое. Девушка вошла в такой экстаз, что решила выкинуть эти остатки на помойку, добежав до нее через двор обнаженной. И вся группа воодушевившись побежала за ней, не обращая на мои мольбы остановиться никакого внимания. Через пять минут приехала милиция и потребовала довольно большой штраф: соседи и так давно имели «зуб» на галерею, где проводились занятия, и думали, что там чуть ли не порностудия. Я потом долго извинялась перед хозяевами, объясняя, что произошло.

Вначале я пыталась работать в психологических центрах, но их помещения не предназначены для перформансов. Эстетически это чаще всего ужасные пространства с евроремонтом, где нельзя ничего делать со стенами. Как-то я начала там группу, и мы сразу испортили новый паркет: одна участница сжигала какие-то личные записки на железном блюде, поставив его на пол. Блюдо раскалилось, и на паркете навечно остались черные круги. Теперь я ищу помещения с каменным полом и неубиваемыми стенами, а также с душем и с оплатой не по часам, а по дням. Все эти оргвопросы отнимают очень много сил, я действительно вкладываю в эту работу всю себя, поэтому чаще, чем 2–3 раза в год я не могу вести такие группы чисто энергетически.

Александра Налетова. Концентрация. Перформанс. 2013. Фото из архива Лизы Морозовой

А.М.: Бывает ли, что в своем сценарии перформанса участник планирует самоповреждения, кровь, жестокость — и что ты с этим делаешь?

Л.М.: Во-первых, я сразу отбираю по возможности вменяемых участников, предварительно встречаясь с каждым. Увечья входят в минимум «того, что нельзя». В психодраме существует очень жесткая профессиональная этика, никому нельзя причинять физическую боль ни при каких условиях. Даже легкую — например, шлепнуть книжкой по голове, обозначая агрессию. У нас же, в перформанс-арт-терапии, границы гораздо менее жесткие, традиция классического перформанса и обрядов инициации этому способствует. Мы находим символическую форму, которая для человека будет равноценна его более брутальному замыслу. Ищем какие-то компромиссы — одна девушка сразу после перформанса поехала и сделала себе татуировку, наутро нам ее продемонстрировала. Это была часть перформанса, но формально она происходила вне терапевтического пространства, и она сама несла за это ответственность. Также я сразу предупреждаю, что нельзя делать с другим что-то, на что он не согласен. То есть, с одной стороны, у нас полная свобода, но с другой — действуют общие терапевтические правила.

А.М.: Какая роль в возникновении идеи перформанса принадлежит участнику, а какая — тебе, насколько ты вообще корректируешь идеи?

Л.М.: Иногда человек приходит сразу с точной идеей, и я просто задаю вопросы, помогающие прояснить детали. А бывает, что он уже рассказал мне всю свою жизнь, а подходящих идей все нет. Часто моя работа — это сотворчество, я охотно дарю идеи. Вернее, мы уже к концу не помним, кто что придумал. Помню, пришла одна «новая русская» — не очень молодая, хорошо обеспеченная женщина. У нее богатый муж, взрослые дети, она прекрасно выглядит и одевается, постоянно посещает какие-то тренинги, жизнь у нее интересная и совершенно никаких проблем нет — с чем работать? Мы очень долго разговаривали, прежде чем эта женщина поняла, что ее жизнь забита до предела, и от лишнего надо избавиться. Для своего перформанса она принесла все лишнее, что нашла в доме — дорогие кремы, наполовину использованные, одежду, надетую пару раз и надоевшую и попросила всех участников группы сделать то же самое. Всю эту одежду она надела на себя в десяток слоев, легла на пол, и каждый подходил и высыпал на нее мешок барахла. К концу перформансистка уже была погребена под горой хлама, последний участник высыпал сверху на нее килограмм не то муки, не то стирального порошка. Потом она должна была разобрать эту гору, систематизировать, упорядочить свою жизнь, параллельно снимая одежду. Целью было выбрать буквально десяток действительно нужных вещей и уйти налегке обнаженной с маленьким рюкзачком в радужный поток. «Радужный поток» она сделала несколько театрально, натянув в дверном проеме разноцветные ленты. Каждую вытаскиваемую вещь эта участница группы комментировала очень смешно, слегка цинично, мы хохотали весь перформанс (хотя чаще мы плачем). Для меня самое интересное — человеческие истории, которые стоят за перформансами. Иногда человек рассказывает всю свою жизнь в форме ритуала. Это длится пару часов, но это настолько увлекательно, что слушаешь, не дыша. После этого я не могу смотреть, скажем, Гришковца, это настолько искусственно! В Performance Art Studio — все настоящее, для меня оно несравненно лучше.